В этой связи особое значение приобретает вопрос об этимологии этого универсально используемого термина. В этом небольшом исследовании мы попытаемся проанализировать существующие версии происхождения самого загадочного слова русской гей-культуры и предложим свою этимологию, весьма отличающуюся от предыдущих.

Первой попыткой этимологизировать термин следует считать появившуюся в 1986 г. знаменитую работу корреспондента радио Би-би-си в Нью-Йорке Владимира Козловского «Арго русской гомосексуальной культуры. Материалы к изучению». Строго говоря, В. Козловский не дает прямую этимологизацию термина, как предполагают некоторые современные исследователи, а лишь высказывает несмелое предположение о родственности английского термина blueribbon («голубая лента»), который в американском тюремном сленге конца XIX – начала ХХ вв. означал пассивного гомосексуала, с современным русским сленгизмом. В. Козловский выстраивает следующую логически-временную цепочку: буквально переведенное словосочетание blueribbon проникло каким-то образом в русский тюремный сленг 1920–30-х гг., трансформировавшись там в слово «голубой», а уже оттуда в 1960–70-х гг. перешло, получив широкое распространение в школьно-молодежной среде, в общеупотребительную лексику.

Довольно некритическое принятие версии В. Козловского (ее, например, без всяких оговорок, принимают В. Мокиенко и Т. Никитина, составители «Большого словаря русского жаргона», а также авторы глобального справочного портала по русскому языку http://spravka.gramota.ru) привело к тому, что в лингвистических кругах она стала доминирующей и почти официальной. Между тем, последующие исследования показывают явную слабость позиции В. Козловского.

Во-первых, упомянутое английское словосочетание, в предложенном В. Козловским контексте употреблялось крайне редко и ограниченно. Буквально означая «приз, полученный победителем в каком-либо спортивном состязании», оно имело довольно слабую гомосексуальную коннотацию и использовалось лишь с шутливым оттенком для обозначения «пассивного педераста», как «награды» в борьбе за право обладания им среди заключенных – активных гомосексуалов.

Во-вторых, никогда голубой цвет не был цветом педерастии в советской тюрьме. Со времен ГУЛАГа таким цветом считался красный, и понятно почему. Цвет коммунистической идеологии, противопоставляемой идеям «воровского братства», опускался тем самым на самое дно тюремной иерархии. Для примера можно привести словосочетание «красная косынка», употреблявшееся для тюремного обозначения пассивного гомосексуала или выражение «колхоз “Красный петух”»для обозначения отряда в колонии, целиком состоящего из пассивных педерастов. Об этом явлении пишет и Л. С. Клейн: « …в современной нашей тюрьме (я знаю это по личному опыту) красный цвет считается цветом педерастии, так что его старательно избегают все остальные. От трусов, маек, даже зубных щеток красного цвета все отказываются».

Таким образом, мы думаем, понятно, почему аргументы В. Козловского о влиянии английского, редко употреблявшегося и устаревшего сленгизма на появление и широкое распространение русского термина более чем спорны и сомнительны.

Перу В. Козловского принадлежит еще одна, не менее оригинальная, версия происхождения слова. Он фиксирует (ссылаясь на Саймона Карлинского) словосочетание «синий цветок» из написанного в 1906 г. письма С. М. Городецкого А. А. Блоку, относящееся к поэту П. П. Потемкину. «Если имеется в виду, что поэт Потемкин… – гомосексуалист, то, возможно, здесь лежат корни позднейшего термина “голубой”…», пишет В. Козловский, почему-то забывая о своей первоначальной версии с blueribbon. Единичность употребления этого словосочетания и необъяснимость трансформации «синего цветка» в «голубого» позволяют нам отказаться и от этой версии. Кроме того, здесь остается непонятной связь между обозначением «синего цветка» (символа недостижимого совершенства в немецкой романтической поэзии (Новалис), а затем и у самого А. А. Блока) и собственно гомосексуальностью кого бы то ни было.

Еще более фантастические версии выдвигает известный социолог И. С. Кон: « …гомосексуальные районы Парижа назывались когда-то “голубыми”, а альбом-монография об отражении однополой мужской любви в литературе и изобразительном искусстве называется “L’Amour bleu” (Beurdeley 1977)». По этой логике, русский термин «голубой» вполне мог произойти, например, от названия австралийского гей-журнала “Blue” (что кстати на австралийском сленге означает «рыжий», «не такой как все») или от название хельсинкского гей-клуба “Blue boy” (открытого в 1990-х гг. для привлечения русскоязычных туристов-геев). Вполне понятно, что в данной версии все поставлено с ног на голову. Само по себе слово blue на англо-американском сленге означает «непристойный», «распутный», «развратный» и конечно, иногда может в этом контексте приобретать гомосексуальную коннотацию. То же самое (но в меньшей степени) можно сказать и в отношении французского bleu. Но во-первых, в буквальном переводе, это все-таки обозначение синего цвета, а не голубого (в западноевропейской традиции эти два цвета никак не различаются).
Во-вторых, ясно, что крайняя редкость и окказиональность обозначений, связанных с голубым цветом в западной гей-культуре, отнюдь не свидетельствует в пользу версии о заимствовании русским языком этого слова из какого-либо европейского языка.

В названии же указанного И. Коном альбома, скорее всего имелась ввиду «L’Amour bleu (ciel)» – «Небесная любовь», то есть, восходящее к диалогу Платона «Пир» противопоставление возвышенной (уранической) гомосексуальной любви низменной (пандемонической) гетеросексуальной.

Поэтому Л. Клейн абсолютно прав, когда пишет, например, о попытке И. Кона возвести русский эвфемизм к устаревшему французскому топониму: « …от старинного ныне забытого названия парижских районов перекинуть мостик к сугубо современной (послевоенной) российской кличке совершенно невозможно».

Второе издание книги И. С. Кона добавило несколько новых версий этимологии интересующего нас слова: «Может быть, налицо ассоциация с голубоватым, сумеречным цветом луны, которую иногда считали покровительницей мужской любви?», задается вопросом И. Кон, к счастью, не возводя свою очередную фантастическую этимологию напрямую к названию известной песни Б. Моисеева и Н. Трубача. «Известный русский писатель В. В. Розанов даже назвал свою знаменитую книгу “Люди лунного света”», продолжает мэтр отечественной гуманитарной науки. С этим никто не спорит, но если бы книга В. Розанова называлась «Люди голубого цвета», вопрос был бы давно решен и даже не поднимался. Беда в том, что слово «голубой» вообще не употребляется в упоминаемой книге В. Розанова в данном контексте. «Но эти ассоциации слишком тонкие и интеллигентские, чтобы послужить основой жаргонного наименования», вдруг спохватывается И. Кон, поспешно заканчивая рассмотрение вопроса.

Таким образом, читатель остается в недоумении. Становится непонятно, зачем И. Кону понадобилось выдвигать более чем сомнительную этимологическую версию и тут же ее самому опровергать?

Не менее интересную версию выдвигает американский исследователь русской гомосексуальной литературы профессор Кевин Мосс. На первых страницах своей книги “Out of the blue”, пытаясь объяснить англоязычному читателю ее название (примерно может быть переведено как «Из голубизны…») он говорит о том, что советские гомосексуалы любили красить свои волосы в голубой цвет, вдохновляясь примером героини известной сказки А. Толстого «Золотой ключик» Мальвины. Это, якобы, и послужило основой появления термина «голубой». В подтверждение своей версии он указывает на то, что Мальвина – одно из самых употребляемых прозвищ среди российских, а до этого – советских гомосексуалов.

Но если принять во внимание время переложения сказки К. Коллоди А. Толстым – 1936 г., непонятно, почему именно в 1960–70-х гг. (через три десятка лет!) у советских гомосексуалов настолько резко возросла популярность книги А. Толстого, что они стали называть себя в честь цвета волос девочки Мальвины. В действительности, как нам кажется, все происходило как раз наоборот. Именно уже распространившееся в это время (1960–70-е гг.) самоназвание гомосексуалов – «голубые», способствовало среди них, как популярности окраски волос в этот цвет, так и выбору имени Мальвина в качестве прозвища. Насколько эта традиция до сих пор сильна, можно убедиться, прочитав, например, публицистическую статью Дм. Лычева «Путешествие Мальвины с дикими быками».

Обратившийся по складывающейся традиции к тому же вопросу Л. Клейн, начал с указания на эвфемистичность термина. В этом он безусловно прав, но далее высказывается совершенно ошибочное мнение, что эвфемизм должен якобы частично совпадать с оригинальным словом по звучанию. Это абсолютно необязательное условие для эвфемизма и наличие одинакового первого слога «го-» в словах «гомосексуальный» и «голубой» ни о чем не говорит и ни к чему не обязывает.

В другой своей книге Л. Клейн пошел еще дальше:

«…Оно [слово «гомосексуальный»] стало в сталинские годы неприличным и опасным. Его произносили шопотом и неполностью [так в тексте!]: “го…”, а дальше делали круглые глаза. Или, маскируя не без иронии: “го… лубой”. Возможно, при этом выборе сказалось традиционное обозначение цветов пола в одеянии младенцев: голубой для мальчиков, розовый для девочек».

При всем уважении к патриарху отечественной археологии, эту версию, сильно напоминающую народную этимологию, принимать все же не стоит. Она не подкреплена ссылками на какие-либо источники (даже устные!), и главное, совсем не убедительно объясняет, почему эвфемизмом прилагательного «гомосексуальный» было выбрано именно слово «голубой»! Ведь выбор эвфемизма должен объясняться элементарной логикой. Какова все-таки связь между цветовым обозначением гомосексуала (в любом возрасте!) и цветом пеленок, в которые всех мальчиков (вне зависимости от их будущей сексуальной ориентации) пеленали в советских роддомах – Л. Клейн, к сожалению, не поясняет.

Понятно, что само по себе употребление в разговорной речи 1930–50-х гг. слова «гомосексуальный» (если, конечно, оно не относилось к самому Сталину и его ближайшему окружению) не могло быть для произносящих его более «опасным» или «неприличным», чем в предыдущие или последующие эпохи. Если говорить о коллоквиализмах той эпохи, то для них характерна дисфемистичность (т. е. наличие дисфемизмов – более грубых и вульгарных, так называемых обратных, эвфемизмов). Вряд ли в быту, даже при Сталине, люди стеснялись произнести такие дисфемизмы слова «гомосексуальный», как «пидарский», «пидарасный», «пидовский» и т. д. Согласитесь, мало кому понятное (в то время) слово «голубой» выделялось из этого ряда, прежде всего, своей нейтральностью, не говоря уже об отсутствии удовлетворительно объясняемой логической связи с чем-либо, относящимся к гомосексуальности.

Очевидно, что слово «голубой», как следует из нейтральности (и даже, в определенной степени позитивности) его семантики, могло появиться в русском языке как самоназвание гомосексуалов только тогда, когда гомосексуалы смогли немного оправиться от сталинских репрессий и создать некое закрытое для посторонних сообщество, претендующее на исключительность и элитарность, что в условиях хрущевской «оттепели», возможно, и не было сильным преувеличением. Поэтому появилась необходимость в эвфемизме, который будучи произнесенным, был бы, во-первых, непонятен окружающим по смыслу, а во-вторых, не имел бы пейоративной коннотации. Возможно, наличие первого слога «го-» в слове «голубой» и сыграло какую-то роль в выборе данного эвфемизма для обозначения мужской гомосексуальности, но детерминировать этот факт, как это делает Л. Клейн, как нам кажется, не стоит.

Таким образом, все вышесказанное свидетельствует о практической нерешенности вопроса об этимологизации слова «голубой» в русском языке и определенной степени некомпетентности отдельных исследователей из других областей знаний, решивших вдруг заняться этимологическими изысканиями.

Одной из главных ошибок всех вышеприведенных суждений, по нашему мнению, является то, что они совершенно игнорируют время появления сленгизма в русском языке. Считая его источниками редкие и окказиональные выражения, появившиеся в начале или середине XX (или даже XIX) в., они не считаются с тем фактом, что первые четко зафиксированные словоупотребления слова «голубой» в значении «гомосексуал» относятся лишь к 1960–70-м гг.

Известный ученый-международник, ныне покойный В. Похлебкин даже считал в своем (выдержавшем три издания) словаре временем появления термина в русском языке 1980-е гг., что безусловно не соответствует действительности. Термин в это время лишь «вышел из подполья» в связи с проводившейся в бывшем Советском Союзе политикой гласности, а не появился на свет. Тот факт, что сам В. Похлебкин узнал о гомосексуальной коннотации слова «голубой» лишь в конце 1980-х гг., отнюдь не означает, что до этого момента такой коннотации не существовало.

Ареал первоначального распространения термина был очень узким и ограничивался гомосексуальной субкультурой центра Москвы, то есть рамками так называемой «штриховой элиты» – сообщества гомосексуалов, группирующегося в сквере перед Большим театром. В этой среде и следует, как мы полагаем, искать корни слова.

По нашему мнению, первоначальной формой было существительное «голубь» (также как и общеупотребительное значение слова «голубой» (т. е. «имеющий цвет отлива оперения голубя») произошло, по мнению многих этимологов, от слова «голубь», хотя, справедливости ради, можно заметить, что некоторые исследователи имеют и противоположную точку зрения (см. подробнее у М. Фасмера)).

Опираясь на московский гомосексуальный фольклор, мы можем реконструировать такую форму как первичную, по той причине, что впервые она упоминается несколько раньше, чем производный от нее термин «голубой» в значении «гомосексуал». Более того, понятна первичность именно существительного для обозначения гомосексуала как одушевленной категории и вторичность прилагательного «голубой» в значении «гомосексуальный». Таким существительным, по нашему мнению, могло быть только слово «голубь».

Постоянные посетители уже упомянутого скверика у Большого театра часто назывались не только «голубями», но «голубками», «голубарями» и даже «голубцами», а позже и сам скверик (именовавшийся также «Штрихом» (как предполагается, от формы немецкого глагола streichen – ходить, гулять)) получил название «голубятня» или «голубика».

Мнение уже упоминавшихся В. Мокиенко и Т. Никитиной, считающих все вышеперечисленные слова, наоборот, дериватами термина «голубой», несостоятельно по той причине, что приводимые ими примеры употребления этих слов, относящиеся к 1990-м гг., свидетельствуют лишь о времени паспортизации и оформления собранного исследователями материала, но никак не о времени первого появления их в письменной и тем более устной речи. И книга В. Козловского, зафиксировавшего некоторые из этих терминов в 1970-х гг. – лучшее тому подтверждение. Этот самый ценный источник по советскому гомосексуальному арго показывает редкое, но примерно равнозначное употребление слов «голубой» и «голубь» еще в начале 1970-х гг., когда В. Козловский проводил свое исследование. Еще одно слово, упоминаемое В. Козловским – «голубизна» (т. е. гомосексуальность), может быть реконструировано как существительное, искусственно образованное от слова «голубь» (т. е. гомосексуал) и семантически означающее «признак “голубя” (гомосексуала), его свойство». По причине отсутствия в русском языке понятия «голубиность» (если не считать его редкое употребление в политологии в значении «миролюбивая политика» как антонима слову «ястребиность») именно термин «голубизна» стал, по нашему мнению, связующим звеном между словами «голубь» и «голубой».

В общем-то вполне понятно нежелание лексикографов углубляться в этимологические дебри. Гораздо проще объяснить появление многочисленных слов для обозначения гомосексуала с корнем «голуб-» деривацией от одной-единственной лексемы – «голубой», к тому же возводимой к все той же сомнительной blueribbon В. Козловского. Интересно, что авторы «БСРЖ» не приводят такие, встречающиеся в использованных ими лексикографических источниках, загадочные слова как «голубаец» («голубой боец»?) и «голуиол», этимологию которые трудно показать с позиции простого словообразования от «голубой». Таким образом, здесь видно прямое нарушение причинно-следственной связи: слово «голубой» первично лишь потому, что так удобнее считать авторам, а не потому, что в их распоряжении имелись реальные источники, доказывающие употребление этого термина в более раннее время, чем другие однокоренные существительные с гомосексуальным значением.

Еще одним аргументом в пользу первичности сленгизма «голубь» могут послужить переиначенные строки популярной советской песни, написанной в 1951 г. поэтом М. Л. Матусовским для кинофильма «Мы за мир» на музыку И. О. Дунаевского – «Летите, голуби», приписываемые другому известному композитору, Никите Богословскому:

Летите, голуби, летите!
Для вас нигде преграды нет.
Хоть всю столицу обосрите.
Вас не обидит Моссовет!

Здесь первая строка ни что иное, как предупреждение гомосексуалам о приближающейся на них облаве со стороны милиции или КГБ (зафиксированное в лексикографических источниках), что было весьма актуально в советское время. Громкое пение этой песни (разумеется, со словами оригинала и на его мотив) в скверике служило кодовым сигналом для собравшихся в нем гомосексуалов о готовящемся нападении. Заметим, что пик популярности песни «Летите, голуби» приходится на конец 1950-х – начало 1960-х гг. – т. е. на то время, когда о «голубых» еще никто не слышал.

Чем же можно объяснить выбор для названия советских гомосексуалов такого вида птицы, который не более и не менее других видов склонен к гомосексуальному поведению? По нашему мнению, здесь три причины, которые можно условно обозначить как позитивная, нейтральная и негативная.

Прежде всего, если исходить из значения слова «голуби» именно как собирательного самоназвания гомосексуалов, понятно, что его смысл апеллирует к тем качествам, приписываемым голубям, которые в наибольшей степени импонируют самим гомосексуалам: нежности, ласковости, готовности к самопожертвованию, миролюбивости и т. д.

С другой стороны, поставленный примерно в то же самое время (октябрь 1961 г.) здесь, на тогдашней площади Свердлова (ныне – Театральная) внушительный памятник Карлу Марксу стал излюбленным местом скопления столичных голубей, что могло навести на мысль о сходстве с гомосексуалами, также избравшими это место для своих встреч. И третья, самая обидная для завсегдатаев «Штриха» версия заключается в том, что по количеству оставляемых после себя бытовых отходов на месте свиданий, гомосексуалы недалеко ушли от голубей, гадящих примерно в том же месте (вспомним уже цитировавшиеся строки из переиначенной песни).

Безусловно, со временем значение слова претерпело определенную трансформацию, связанную с его постепенным распространением во времени и в пространстве. Например, в тюремном жаргоне оно приобрело коннотацию – «пассивный или молодой гомосексуалист». В более просвещенных, интеллигентских кругах, голубой цвет стал считаться вариацией «небесного» цвета, восходящего к имени Афродиты Урании, как покровительнице небесной (т. е. гомосексуальной) любви (о чем мы уже упоминали). В кругах претендующей на некий аристократизм гомосексуальной «элиты» значение термина сразу же связали с устойчивым выражением русского языка «голубая кровь» (а не наоборот, как ошибочно полагает все тот же И. Кон) и т. д.

По видимому, ласкательные обращения к мужчине «голубь», «голубок» и «голубчик» также оказали косвенное влияние на появление эвфемизма, но так как они выражали, прежде всего, наличие у объекта обращения уже упомянутых положительных черт характера, якобы присущих голубям, и явно устарели к 1960-м гг., они не могли трансформироваться сами по себе в слово «голубой» с гомосексуальной коннотацией.

Радикальное расширение границ узуса слова произошло в годы перестройки и демократизации в СССР – конце 1980-х – начале 1990-х. Именно перестройка и гласность положили начало триумфальному шествию некогда малоупотребительного социолектного эвфемизма, ограниченного к тому же узким географическим ареалом словоупотребления, по всей стране.

Американская исследовательница Соня Франета, проинтервьюировавшая в 1990-х гг. множество сибирских геев и лесбиянок, задавала им также вопросы о бытующих среди них самоназваниях. Ответы на вопросы интервью показывают, что слово «голубой» с гомосексуальной коннотацией известно ее собеседникам примерно с начала или середины 1980-х гг., что подтверждает нашу версию о постепенном распространении термина в среде геев, живущих вдалеке от столицы. Например,

«Игорь [Красноярск]: …Сам я узнал эти слова [«голубой» и «гей»] в 85-м или 86-м году, уже во времена перестройки»; «Миша [Новосибирск]: Еще в советские времена получил распространение термин «голубой». Я его услышал в студенческие [1977–1983] годы».

Кроме всего прочего, широкое распространение термина привело к тому, что ранее нейтрально воспринимающиеся словосочетания, в состав которых входило прилагательное «голубой» (особенно в значениях «идеализированный», «идеальный», «приукрашенный», «связанный с мечтами» и т. д.) стали восприниматься исключительно с гомосексуальной окраской. Например, «Голубой щенок» (название мультфильма), «Голубой вагон» (популярная детская песенка), «Голубая дивизия» (название подразделения румынской армии во время II-й мировой войны), «Голубой огонек» (некогда популярная телепередача) и т. д. Позитивного в этом явлении мало, но упрекать гомосексуалов в широком распространении эвфемизма конечно же нельзя. Это сделали не они, а вполне гетеросексуальные носители языка, которые избегая произносить и писать слово «гомосексуал(ист)», а в последнее время малопонятное им «гей», в значительной мере способствовали их повсеместной замене на эвфемистическое «голубой». Постепенное расширение сферы распространения эвфемизма привело к появлению в лексике гей-сообщества параэвфемизмов «синий» и «светло-синий», выступающих в речи уже как эвфемизмы слова «голубой».

Не менее интересные нюансы можно выявить, если проанализировать значение исследуемого слова с позиций его взаимодействия с англо-американским гей-сленгом. В. Козловский в своем исследовании говорит о некотором влиянии английского языка на русский гомосексуальный жаргон, но не раскрывает существенные особенности такого влияния. Здесь нужно учитывать следующие реалии. Для общения между собой в присутствии посторонних, гомосексуалам, особенно советским, в эпоху позднего сталинизма и начала хрущевской «оттепели» было необходимо пользоваться условными знаками, символами и языком, которые были бы непонятны для окружающих. И при этом большую роль играло именно знание английского языка. Тесное общение с иностранцами, связанное с расцветом фарцовки, способствовало изучению английского не только в среде гомосексуальной «элиты» столицы, но и, если можно так выразиться, у «рядовых» гомосексуалов, не причисляющих себя к элитарной прослойке.

Такие слова как gay, cute, sixty-nine, straight и т. д. пришли в русский гомосексуальный (и не только) сленг именно благодаря вышеуказанным явлениям. Одним из этих слов было callboy, что на англо-американском сленге означает «мальчика по вызову», «мужчину-проститутку». Читателю нетрудно заметить разительное фонетическое сходство слова со знакомым нам термином «голубой». Таким образом, для непосвященных произношение вместо русского слова, похожего по звучанию и даже по смыслу англоязычного слова было довольно загадочным, но для владеющего английским языком и знакомого с гомосексуальным жаргоном истинное значение этого термина не представляло никакой тайны.

Еще один пример можно привести, если обратиться к производному сленгизму «голубоватый» – в значении «гомосексуальный в незначительной степени», «бисексуальный». Явное созвучие со словом «гееватый» (от англ. gay и русского уменьшительного суффикса -еват) с синонимичным значением, привело к тому, что для выяснения степени гомосексуальности потенциального партнера гомосексуалы стали использовать выражение «Песнь о Гайавате?», объединяя таким образом оба слова в один фразеологизм, стилистически усиливаемый аллюзией на известное произведение Г. У. Лонгфелло.